фото Поясню, что имею в виду. Возьмем, к примеру, верлибр из середины сборника: Гриб брат и рад Свинье тушеной Он же сушеный Сушеный и суженый Немного контуженый Ужинай ужинай Ужиный ужиный Грибы ядовиты И мы квиты Но свита свита Из лыжных полозьев Таких сложных Но ложных грибов Никто меня не хочет А я хочу Из 15 строчек очевидную смысловую нагрузку несут только две последние, выражающие неудовлетворенность лирического героя низким уровнем своей то ли сексуальной, то ли социальной востребованности. Форма, в которой выражен этот протест, настолько малопривлекательна и неинтересна, что заставляет пожалеть о времени, затраченном на прочтение, не говоря уж о том, чтобы потратить его (время) на обсуждение текста. Следовательно, даже характеристика «плохие стихи» выглядит как-то неоправданно - ведь оценку «плохо» тоже следует заслужить. Правильнее было бы поставить вопрос: а что делает созданный Энвилем Касимовым набор слов стихами и вообще эстетическим фактом? Очевидный с точки зрения формальной теории ответ «стихами тексты депутата Касимова являются потому, что напечатаны столбиком» не совсем работает, поскольку я, например, не исключаю ситуацию, что следующую книжку главный редактор «Известий УР» напечатает не в столбик, а президент Удмуртского ПЕН-клуба, тем не менее, напишет к ней новое предисловие, в котором все равно будет глубокомысленно рассуждать о поэтическом творчестве Энвиля Касимова. В 1917 году французский художник Марсель Дюшан представил на выставке в Нью-Йорке перевернутый писсуар, объявив его произведением искусства. Сегодня этот писсуар вошел во все справочные и учебные пособия, посвященные истории искусства ХХ века, а его стоимость на рынке достигла 3,5 миллиона долларов. То есть мы видим, как предмет совершенно утилитарного предназначения и фабричного производства, водруженный на музейную тумбу, становится предметом искусства, поскольку объявлен таковым. Аналогично дюшановскому унитазу, помещенному в контекст музейно-выставочного пространства, невнятные тексты депутата Касимова, изданные в виде поэтического сборника и снабженные предисловием Петра Захарова, становятся стихами и эстетическими объектами (сантехнические аналогии, кстати, представляются в данном случае особо уместными, учитывая репутацию Энвиля Касимова как пиарщика, специализирующегося на применении так называемых «черных технологий». – Прим.). Поэтому, как уже было сказано выше, сколько-нибудь содержательная критика стихов Энвиля Касимова возможна лишь в контексте ориентиров, заданных Петром Захаровым. И если цитировать, то, в первую очередь, не стихи Касимова, а предисловие Захарова. «… Итак, поэт Энвиль Касимов и его книга «Страх», – пишет Петр Захаров. – Почему именно страх? «Потому что он удобен», - говорит лирический герой-собиратель дум и трав, запихнув свой страх в угол шкафа. Замечу, не куда-нибудь, а именно в угол шкафа, оттуда сподручнее вернуться к нему как к повседневной одежде, к защитной маске». Если кто не понял, сформулирую сухой остаток – Захаров считает (видимо, вместе с Касимовым), что страх является удобной «защитной маской». Кто полагает этот тезис интересной мыслью или остроумным и точным наблюдением, может уже аплодировать. Президент ПЕН-клуба между тем переходит к фрейдистским обоснованиям художественного творчества. «Быть может, «Шкаф» символизирует влагалище с дверьми и семью замками? А страх тогда – это млечный путь спермы, уходящий в углубление детородного органа: оставить после себя «генный след»… Поскольку «Энвили рано или поздно вымрут, как и осенилысые…» Я не случайно свожу воедино страх и секс – в сущности, это один и тот же импульс сотворения мира и культуры». Разобравшись, таким образом, с глубинной мотивацией нашего поэта-депутата, критик, наконец, обращается к характеристике самой поэзии Касимова. Она у него «одновременно смелая и провоцирующая, дразнящая страх, агрессивно-темпераментная и грубовато-нежная, ироничная и искренняя». Энвиль Касимов, по мысли автора, продолжает традицию русской эпатажной поэзии: «…Влияние Маяковского, Северянина, Хлебникова, Крученых здесь бесспорно. Можно разглядеть и Есенина, Сельвинского…» Итак, появляются некоторые ориентиры – Маяковский, Хлебников… И в принципе, читатель сам уже может выбрать, что ему предпочтительней – венчающий негативный поток образов выкрик «Никто меня не хочет, / А я хочу» или, например, щедрое предложение «агитатора-горлана-главаря»: «…Грядущие люди! Кто вы? Вот - я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души». (В. Маяковский) Тоже, кстати, стихотворение о несчастной любви. Но какая разница в развязке...