фотоДревнее предание, записанное в 1899 году и «передаваемое в ряду священнейших преданий», предсказывает грядущую гибель богопротивного Ижевска от нижнего мира. Залогом спасения мертвого Ижевска – не религиозного, не литературного и негуманитарного города – от духовной смерти является то, что в эмбриональной форме роман Пастернака «Доктор Живаго», повествующий о бессмертии, о Духе Живом, врачующем мир, зародился именно во время «пугачевской» поездки писателя в Ижевск. «Снежное» путешествие Пастернака в Ижевск состоялось в первые дни февральской революции 1917 года. О ночной поездке сквозь буран Пастернак вспоминал неоднократно на протяжении всей своей жизни. В Ижевск Пастернак ехал с поручением забрать инженера Збарского. А литературный герой, которому предстояло погибнуть от «трамвайной смерти», как бедному музыканту из его вьюжных воспоминаний во время поездки писателя и самого героя вдоль мертвой реки Иж от ее устья у химических заводов в Тихих Горах до Ижевска, думал о любимой женщине. Она была женой человека, который мчится сейчас с ним, «ныряя из дремы в дрему», по вьюжному безлюдью в Ижевский завод.
Литературный герой Пастернака, как и сам писатель, судя по всему, тоже служил заведующим регистрацией военнообязанных, регистрируя в Тихих Горах несметные сотни «татар, вотяков, башкир и т. д., целыми деревнями закрепощенных новыми видами поучетности и трудовых обязательств». Эти толпы «всех призывных годов, просроченных, преждевременных, демобилизованных на казенный Ижевский завод» казались Пастернаку бесконечным лесом. Лошади бежали по Ижевскому лесу «гусевкой», то есть друг за другом. При этом у ямщика был очень длинный кнут, как у пастуха, чтобы кнутом достать впереди бегущего коня. Ямщик разбойного вида сидел на низкой крыше возка, напоминающего гроб, и по-разбойничьи свистел. Пастернак лежал в тесном деревянном ящике, в дремотном состоянии перекатываясь, как покойник. Он проснулся и выглянул из мехов только утром, подъезжая к Ижевску вдоль железной дороги и почуяв индустриальный запах и шум. «Пугачевский буран» уже закончился, потеплело, но мутная фантасмагория продолжалась. Вокруг плавал молочный туман. Впереди, из глубокой, ватной ямы высовывались, как головы дракона, заводские трубы, окрашенные алым восходом. «Пугачевская кибитка» нырнула в слепую и сырую могильную яму и долго ехала в тумане Казанской улицы, пропахшей гарью и дымком. Только поднявшись из ямы на плотину, а потом с плотины въехав по крутому взвозу на высокую гору, к желто-белому генеральскому особняку управляющего заводом с большим чугунным балконом на втором этаже, кибитка с «покойником», наконец, озолотилась нежным утренним солнцем. Вот что об этом пишет сам Пастернак: «Казалось, само подслободное утро, серое и трудное, дюжими клоками сырости плывет по прозрачному небу в ту сторону, где ему почуялась чугунка, кирпич фабричных корпусов, сырой, лежалый уголь, майный, горемычный гар и дым. А кибитка неслась, вылетая из выбоин и перелетая ухабы, захлебывался колокольчик (…) и давно было уже время взойти солнцу, но до солнца было еще далеко. До солнца было еще далеко. До солнца оставалось еще верст пять пути, короткая остановка на въезжей, вызов к директору завода и долгое шарканье по половику прихожей». Будки полицейских с полосатыми шлагбаумами находились при въезде в заводскую яму с идущего по верхушке заречной горы Казанского тракта – на Будочном переулке и при въезде с плотины на храмовую гору от заводской конторы к генеральскому дому. На рассветный восток выходили парадные окна генеральского дома. «Тогда оно выглянуло. Оно вошло вместе с ними в кабинет, где оно разбежалось по коврику и, закатившись за цветочные горшки, усмехнулось клеткам и пичужкам в окне, елкам за окошком, и печке, и всем сорока четырем корешкам кожаного Брокгауза». Этот отрывок под названием «Безлюбье. Глава из повести», подготовленный для намеченного, но так и не созданного тогда большого произведения, Борис Пастернак написал 20 ноября 1918 года. В коротеньком отрывке отражено возвращение в Москву после путешествия в Ижевский завод вдоль заснеженного правобережья сплавной реки Иж двух персонажей – Гольцева (Пастернака) и Ковалевского (инженера Збарского) в феврале 1917 года. Отрывок в прозе относится к кругу самого сокровенного замысла Пастернака о «книге жизни». В ней в автобиографическом образе главного героя – интеллигента и поэта, влюбленного в далекую женщину, а также в символическом образе пушкинско-блоковской, залетевшей из города Снежной Девы и Медного Всадника, метели, бушующей теперь в «пугачевском» Прикамьи, угадывается одна из антитез будущего «Доктора Живаго» – верность историческим фактам и одержимость абстракцией. Это же событие он упоминает 35 лет спустя, во время работы над «Доктором Живаго», в котором в сконцентрированном виде доминируют все те же «ижевские» мотивы: заупокойная метель, далекая женщина, которая любит двух мужчин-соперников, Пугачевщина, фабричный дым, мертвое удушье и сказочная фантасмагория путешествия на тот свет с последующим воскресеньем. В 1957 году, за три года до своей смерти, Пастернак опять вспоминает символическое путешествие через Ижевский лес: «Когда в марте 1917 года на заводах узнали о разразившейся в Петербурге революции, я поехал в Москву. На Ижевском заводе я должен был найти и захватить ранее командированного туда инженера и замечательного человека Збарского, поступить в его распоряжение и следовать с ним дальше. Из Тихих Гор гнали в кибитке, крытом возке, на полозьях, вечер, ночь напролет и часть следующего дня. Замотанный в три азяма и утопая в сене, я грузным кулем перекатывался на дне саней, лишенный свободы движений. Я дремал, клевал носом, засыпал и просыпался и закрывал и открывал глаза. Я видел лесную дорогу, звезды морозной ночи. Высокие сугробы горой горбили узкую проезжую стежку. Часто возок крышею наезжал на нижние ветки нависших пихт, осыпал с них иней и с шорохом проволакивался по ним, таща их на себе. Белизна снежной пелены отражала мерцание звезд и освещала путь. Светящийся снежный покров пугал в глубине, внутри чащи, как выставленная в лес горящая свеча. Ямской стан в лесу, совершенно как в сказках о разбойниках. Огонек в избе. (…) И опять гон вовсю, свист полозьев и дремота и сон. А потом, на другой день, – неведомая даль в фабричных трубах, бескрайняя снежная пустыня большой замерзшей реки и какая-то железная дорога». С первых страниц через весь роман «Доктор Живаго» проносится образ бури, пурги. Сквозь вечернюю метель в заиндевевшем московском окне, озаренном свечей, доктор впервые видит Лару. Именно в это мгновение, вдруг подумав о вьюжном петербургском поэте Блоке, Юра слышит в своей душе неясные слова «свеча горела…» После смерти доктора – его догнала черно-лиловая туча, и он умер от удушья – свеча горела перед его гробом в том же окне, в котором он впервые увидел Лару. Роман заканчивается стихами доктора Живаго, «духа Живаго», утверждающего, что смерти нет. На берегах мертвого, покрытого белым саваном замерзшего Ижа – как бы начинаются будущие испытания героя. Испытания закончатся его смертью и последующим воскресением. Это можно сравнить со сказочным мотивом пересечения реки как путешествием в иной мир. С того момента в художественную ткань романа вплетаются символические, мифологизированные мотивы, ставящие «действительность почти на грань сказки» (письмо Пастернака к Т. М. Некрасовой). Название реки Иж мифологически связано со Страной Смерти, с одноименным этой прикамской реке повелителем холодного зазеркалья, задувающим огонек маленькой свечи. Символическое пересечение реки Иж по плотине занесенного белым саваном пруда, у дымящегося кадильным дымом оружейного завода объяснялось тем, что Пастернак намеревался забрать в Ижевске человека, который в будущем свяжет свою судьбу с мертвым телом вождя революционной вьюги. Борис Збарский, за которым после бурана приезжал в Ижевск Пастернак, в гражданскую войну эмигрировал в Константинополь, затем переехал в Софию, но затосковал и вернулся в Россию. В зимнюю стужу 1924 года профессор Збарский забальзамировал тело вождя мертвой бури. Отец Бориса Пастернака работал в мавзолее вместе со Збарским и, как художник, зарисовал для него акварелью цвет различных участков тела Ленина. Збарский был единственным, кто отвечал за мумию. После смерти Сталина профессор попал в тюрьму по делу врачей-вредителей и умер в заключении. Во время снежной поездки в Ижевск Пастернак думал не о родной Москве, а о Петербурге, точнее о Маяковском, переехавшем на время из Москвы в предреволюционный Петроград. «Еще естественнее, чем в столицах, разместились мои мысли о нем в зимнем полуазиатском ландшафте «Капитанской дочки», на Урале и в пугачевском Прикамьи». Перед поездкой на Урал и в Прикамье Пастернак на несколько дней ездил в Петроград и гулял там вместе с Маяковским по зимним ветреным просторам северной столицы. Революционные стихи Маяковского, который напоминал Пастернаку «образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского», казались Борису Леонидовичу изощренно бессодержательными. Этот «несуществующий» Маяковский и убил себя, считал Пастернак. Маяковский застрелился «в белом остолбененьи вернувшейся зимы», когда «стало вторично таять». Стояла точно такая же петербургская погода как тогда, в памятном ижевском феврале 1917 года, когда в «пугачевской кибитке» Пастернак думал о Маяковском, думал о том, как это «продолжение Достоевского» подходит молочно-туманному, умышленному городу широких пространств и фабричных дымов.