фото В чане варится некое варево. Стелются в чернильной низине желто-бурые клубы. Они скручиваются в исполинские дымовые столпы. Косые лучи солнца гаснут в кроваво-лиловом месиве. Словно удав то свертывается в клубок, то высоко поднимает настороженную морду. Это в колыбели одного из оружейных центров мира в своем логове пляшет перед закатом солнца багряный демон. В сумерках образ Ижевска двоится. Круглая башня с циферблатом над дымящейся ямой кажется мертвой головой на склянке с ядом. А может быть, кто-то склизкий и липкий вцепился в падающую в чан часо-звонницу. Челюсть его вонзилась в остатки былого архитектурного великолепия, в облупившееся, покрытое плесенью кирпичное мясо, но запуталась в сетке проводов, в черных обрубках плотинных тополей, заломивших руки к храмовой горе. Башенный корпус завода, выкрашенный темно-красной краской заката, обманчив. Казалось бы, он держит себя с изящным достоинством. Как кавалер, он встал на колено и галантно целует руку белеющей на пригорке церкви. Но церковь занесла над ним отточенное лезвие: из-под фрака странного денди выглядывают зеленые лапы и мокрый хвост, покрытые чешуйками мха, а за дворцовой декорацией мутанта притаилась утилитарная изнанка, позади театрального фасада вырастают могильные памятники циклопических фабрик. Есть в этой двойственности и приземленной фантасмагоричности нечто петербургское. Только петербургский чиновник мог, как Чичиков, дочитав афишу до конца, заглянуть за изнанку: нет ли там чего-нибудь. Это жест человека, подозревающего наличие обратной стороны из всего, что ни есть на свете. В то же время какой-то бесцветный, грязно-серый Ижевск более однороден, чем графический, черно-белый Петербург. Подземное «вознесение вниз» в Ижевске явно доминирует. Аристократическая графика четких цветовых контрастов в Ижевске заменяется неопрятными болотными разводами. Их можно сравнить с чешуей крокодила. Дорогим, но неуместным в данном случае пятнистым камнем изуродованы знаковые новостройки города – вокзал с коричневой клизмой-шпилем и выставочный комплекс имени Калашникова, которые по своим формам ориентированы на чистые и графические стили отечественной классики – петербургский ампир и русский конструктивизм. За гробовым ложем дамбы-плотины, в самом центре Ижевска, его котлованные жители строят свой небесный град, просветленный червоточиной. Каждый день длинные человеческие стоки сливаются в плотную дыру, чтобы вырыть для страны вещество смерти, а для себя выкопать из ада земной рай. Центральную магистраль города, выросшего на производстве смерти, можно назвать улицей Заходящего Солнца. Начинаясь со старого кладбища на рассветном востоке, центральная магистраль спускается к плотине и на закатном западе заканчивается цехом по производству автоматов Калашникова, бесцеремонно перегородившим главную улицу на месте разоренного храма. Воистину, символична эта самая старая улица Ижевска, соединяющая порушенное кладбище с оружейным заводом. Таков главный путь котлованного города и его обитателей. Ижевск – город двоящийся. С одной стороны, у него есть уникальные петербургские «гены», с другой - здесь остро чувствуется гуманитарная деградация и творческое небытие. С одной стороны, это ампирный «Парижевск», с другой - близорукий «Крокодильск». Об Ижевске писали, что он «мог сочетать в себе величественные здания классического стиля и непролазную грязь», в которой прохожие теряли «не то что калоши, но и сапоги». В этой грязи уже потеряны многие дворцовые сооружения (деревянный ампир). Ампир – проглоченная «Крокодильском» доминанта «Парижевска». В ампире делается ставка на зрение. Ампир – это белый цвет, потеря веса, воздушная эфемерность. Это легкие, гладкие и обтекаемые поверхности. Это огромное, звонкое и светлое зеркало, заключенное в торжественную золоченую рамку. Это грандиозность перспектив открытого миру пространства. Ампир – это атрибуты столичности и дворцовости. «Крокодильск» же – это, напротив, кишечно-брюшная потеря отчетливости в пространстве города. Это мутная пестрота, мешанина, захламленность, загроможденность, коричнево-зеленая зловонность. «Крокодильск» – это отсутствие зрительной связи, ансамблевого сочетания между зданиями и замена зрительной доминанты осязательно-мышечными ощущениями мокрых глубин. «Парижевск» в «Крокодильске» узнать уже невозможно. Для «портрета» Ижевска характерна путаница верха-низа, тема нечистот, очевиден архетип телесного низа, плотской преисподней. И это не удивительно: центр «Крокодильска» представляет собой углубление, напоминающее anus, где теряется всё эстетическое и откуда во все стороны наваливается нечто стандартное и безглазое. Это мир авторитарный, экспансивный, деструктивный, но все-таки не лишенный лирической притягательности для тех редких поэтов и художников, кто осмеливается наградить его своим вниманием. В поэзии тема ижевской тьмы, «ижгрязи» начата стихами А. Путилова (капитана Копейкина), А. Безбрежного, Г. Дягилева, С. Пронского. Из стихотворения капитана Копейкина, 1916 год: «Ах вы тучи, тучи! / Тучи темные, тучи ижевские, / Где же солнце красное, что разгонит вас». А Сергей Пронский в 1926 году утверждал, что Ижевск «сплошным болотом / На карту можно занести», но все равно любил родное «болото». Это «болото» опрокинуто и в ижевское небо: «Хвост над городом в небе повис, / Может – лисий, а может – павлиний. / Страшный хвост – желто-зелено-синий. / Хвост гибрида павлинов и лис. / В этом городе нечем дышать…» (М. Федотов). «Никого-то в нем нет, кроме птиц. / Только вниз бы вовек не глядеть: / По колено в грязи и в крови даже ангелы здесь» (Л. Роднов). И все же «болотный чад» родины любим: «Нет, я обиды не коплю, / Я и сейчас его люблю, / Ему обязан. /Смотрите: тучами над ним / Дым заводской, фабричный дым - / Вот чем он с небом связан» (О. Хлебников). «Ижгрязь» и рыже-зеленые «крокодилы» - на земле и в небе - воспеты также живописцами. Много картин на «мокрую» тему создано замечательным и неутомимым краеведом Е.Ф. Шумиловым. В панорамных пейзажах, опубликованных в солидных изданиях, он подробно выписывает скользкие лужи и коричневую грязь на центральных улицах, дождевые тучи на горизонте с косыми ливнями, фабричные дымы, лижущие солнце и тяжело падающие упругими «колбасами» на влажную землю, покрытую бесконечными огородами. Общее цветовое решение картин – «проглоченное», грязно-фиолетовое, как неясные тени в тумане или коричнево-зеленое, похожее на ядовитые разводы чешуи исполинского ящера. Во всех пейзажах нашего художника пространство «Крокодильска» теряет проницаемость. Шлейфы дыма, победно тянущиеся из ямы, поглощают свет и заполняют былую ампирную прозрачность и стеклянность. Объекты размазаны по земле, небу, словно в брюхе. Они не разделены никакой пространственной преградой, как это полагается в зрительной эстетике ампира. Пейзажи имеют тяжелую и студенистую форму некой водянистой, налившейся, слипшейся и скользкой плоти. Стены и крыши всех зданий кривы и волнисты, как влажные губки. Дома валятся то в одну, то в другую сторону, словно тонут в трясине. При этом очевидно, что художник любуется родными просторами нашего «Крокодильска». Тема противостояния-слияния вольной, наполненной ароматом лугов деревни удмуртов и скованного железом завода (но не города) отражена в стихах классика удмуртской литературы К. Герда. Этот поэт обладал какой-то не крестьянской, аристократической внешностью. Он страстно желал вывести свой крестьянский народ за пределы узкого «этнографического» котла: «У меня возникло чувство жгучей зависти, что вотяки против финнов – «дикари» (…) что они живут в слепой темноте (…) И я чуть ли не сошел с ума от ужаса: в какой яме я жил до сих пор среди удмуртских лесов (…) я с ужасом обнаружил, что удмуртской культуры почти нет». Герд весьма эмоционально писал жене Наде о страстном желании покинуть «яму (…) среди удмуртских лесов» и любимый, но затхлый край, где «почти нет» настоящей культуры: «(…) я скоро уеду за границу (секретно). Об этом не говори даже семье, т. к. вотяки узнают и дорогу мне закроют». В преддверии многочисленных юбилеев филологи университета, читая вместе с литературным текстом и «текст» котлованной столицы, глотающей все живое, подводят такой итог своему исследованию, тесно связанному с философским анализом поразительного феномена местного суицида («творчества творцов, очутившихся в нетворческих обстоятельствах»), феномена, с одной стороны, внеисторизма крестьянской культуры удмуртов, с другой, внеисторизма промзоны: «Ситуация парадоксальна. Для удмуртов современность в силу присутствия «чужого» рассматривается как ЕЩЕ не историческая (подавленная креативность). Для русских современность предстает как УЖЕ нетворческая. (…) Таким образом, культурная ситуация в республике сегодня характеризуется и со стороны русских, и со стороны удмуртов как деградация, отход в сторону от магистрального развития цивилизации, как тупик, болото, куда «съехала» и где «завязла» вся культура Удмуртии. Однако не будем забывать, что подобные ситуации в истории культуры приводили и к формированию культурных феноменов» (Васильев С.Ф., Шибанов В.Л. Под тенью Зэрпала. Том 1. Ижевск, 1997).