фото«А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка?» (Н.В. Гоголь). «Как же вы, житель жаркой Африки, оказались в холодной российской столице?» – спросил репортер. Попыхивая папиросой «Беломор», крокодил ответил: «Это такая экзотика». (А. Лукьянов, повесть «Спаситель Петрограда»). Ижевск и Петербург объединяет миф о гибели города. Предание, записанное на исходе золотого века русской культуры и передаваемое «из поколения в поколение в ряду священнейших преданий», гласит, что Ижевск тоже поглотят злые волны. В грядущем он провалится сквозь землю в дымящуюся яму, в коей завод был рожден сговором с нечистым. В воронку хлынут волны искусственного водохранилища, люди же разбредутся отсюда кто куда и забудут о бывшем здесь сатанинском поселении, о котором и незачем помнить порядочному человеку. Предание о гибели Ижевска в пучине никак не отразилось на художественной литературе, так как дымящийся механизм поставил себя вне гуманитарной культуры. Но в Петербурге сходное предание легло в основу литературного образа города, начиная с пушкинского «Медного Всадника». В Ижевске заводская «трещина» между двумя старыми мостами – плотиной и Долгим мостом – является самым «петрбургским», самым туманным и слякотным, самым заколдованным и призрачным местом – колыбелью города и его momento mori. Центр Ижевска – это бунтующая стихия, ревущая в геометрической клетке берегов. Это никогда не замерзающая черная бездна, кипящая седой пеной. Это облупленно-отсыревшие и отвесные «крепостные» стены шлюза, подернутые хрупкими иглами инея. Это желтый пар над трещиной в зимний закат и сумасшедший рой чаек над ней же летом. Это заречный шпиль, бой башенных курантов и курящийся молочным дымком туман, без которого не обходится ни одно описание Петербурга. Самый густой туман, заволакивающий черную пасть водостока, бывает здесь, пожалуй, в сильный январский мороз. Особенно сказочно, когда в тумане валятся слипшиеся хлопья снега. Здесь в любое время года бывает какая-то стеклянная, зловонная, черно-белая петербургская погода. Именно здесь возникает мрачный и величественный образ гибнущего города. Это – вдохновение Петербурга. И здесь же – казенщина и военщина, «черный пес Петербург», «Зона». Колючая проволока на левобережье Ижа частично снята, но с фотоаппаратом на встречу с genius loci ходить опасно, иначе появятся бдительные люди с автоматами. «Сталкеру», исследующему «Зону», следует вести себя в ней осторожно. В «Зоне» принято кидать мусор, мочиться и материться, но только не подозрительно любоваться дымящейся трещиной. Иначе подумают, что вы не «свой», не из Ижевска, а шпион или ненормальный. Здесь, в центре города город «оказывается на краю земли у пределов неведомого (…) Здесь впервые встречаемся мы с моментом дружбы с городом, знакомимся с возможностью интимного общения с духом местности» (Н.А. Анциферов). Дружбы, надо сказать, странной: непостижимая власть этого места влечет вниз. Надо полагать, что именно в той огромной дыре над бездной в самом центре «города-автомата» и живет таинственный ижевский крокодил. Крокодил-призрак, крокодил-морок. Живет там, где наваждение поднимается над трещиной. Сначала маленький, как мышка, крокодил увеличивается в росте, словно заводная пружина, и превращается в преогромного крокодилища. Вот он уже высовывается из-за плотины, а вот выглядывет из-за купола собора. Призрак имеет опозновательную деталь – длинный и насморочный южный Нос, отбрасывающий длинную тень. Ноздри призрака раздуваются в космической метели. Он чихает и мечтает о теплом, пухлом кафтане. Тень стучит когтями по заплеванному деревянному тротуару, хрустит под хвостом придавленный снег, или чавкает «ижгрязь» под испачканными рыжей глиной лапами. Кидаются врассыпную кошки на ижвских помойках, пляшут в обнимку с метелью и в смирительных рубахах сумасшедшие суидиной столицы. А под утро нос-идол возвращается в свое логово, забросанное мусором и окурками. «Для чего вы смеетесь надо мной?» - безмолвно спрашивает тень. Не обижайте Крокодила, бунт его будет ужасен. Крокодил в виде человека – не матрица ли это города двойного бытия - Петербурга? Если смотреть на его самый известный образ – на «Медного Всадника» - не сбоку, а спереди, когда голова и туловище Петра спрятаны за тело вставшего на дыбы коня, то зеленый от патины истукан напоминает некое земноводное чудовище с длинным, тяжелым хвостом и длинной раскрытой пастью. Земноводное это выходит из гребня гигантской ижорской волны на задних лапах, а передней лапой приветствует зрителя. Согласно Библии, зверь, выходящий из водной пучины, - это вестник Апокалипсиса. Известный русский литературовед Б. М. Эйхенбаум, впервые затронувший тему «Крокодилы в отечественной литературе», связал ее как раз с Петербургом: «В русском характере нет, как будто, ничего с крокодилами схожего. Нельзя также утверждать, чтобы какие-нибудь черты нашей национально-исторической жизни сближали ее с жизнью крокодилов. Как известно – крокодилы у нас не водятся. Не водились в Российской империи, не водятся в Петербурге, где, в сущности, они могли бы водиться: воды достаточно – больше, чем во всем Египте (...) а в русской литературе не только водятся, но и имеют свое родословное древо». Змеи, крокодилы, драконы и тритоны Пушкина, Достоевского, Батюшкова, Бенедиктова, Лескова, Анненского, Мережковского, Пришвина, Шварца, Чуковского, «финские чернобоги» Волошина, чудовища Н. Катерли, теряющие чешую в коммунальных квартирах – естественные обитатели Петербурга. Они напоминают о том, что мифологии Петербурга и Ижевска родственны, что в интуиции поэтов и писателей проглядывали мифы коренного финского населения. Земноводным этот город двойного бытия является и у Достоевского в фантастической сказке «Крокодил», вроде подражания повести Гоголя «Нос». У Достоевского темное «подполье» Петербурга, из которого вещает интересующийся естествознанием, пищеварением и статистикой и проглоченный крокодилом, а также надышавшийся нутряными миазмами чудовища прогрессивный чиновник, «состоит как бы из огромного пустого мешка, сделанного из резинки, вроде тех резиновых изделий, которые распространены у нас на Гороховой, в Морской (…) внутри крокодила несколько сыро и как будто покрыто слизью, да сверх того еще несколько пахнет резинкой, точь-в-точь как от моих прошлогодних калош». Чиновник у Достоевского проглочен крокодилом на Невском проспекте (в Пассаже). На Невском появлялись также крокодилы у Чуковского (любители калош – в гастрономическом смысле) и Пришвина. Необычны ассоциации Петербурга, русской природы, родины и крокодилов у М. М. Пришвина: «Для множества людей чувство природы связано с чувством родины непосредственно (…) И только очень немногие понимают такие случаи, как у меня, что чувство природы с особой остротой зародилось бы в городе. Но я свидетельствую, что мое чувство родины, и лучшие образы, и радость жизни, и признаваемое всеми здоровье моего словесного мастерства зародилось именно в «гнилой» природе Петербурга (…) В мирное время, бывало, выйдешь прогуляться на Невский, смотришь в лица незнакомых людей, и занятно так бывает угадать скрытого в человеческом облике какого-нибудь представителя животного (…) Это неудивительно, а вот удивительно, что бывает, вот ясно видишь, крокодил идет по Невскому сущий, а все-таки придерживается и в облике, и в манерах, и в обычаях, и в поведении своем настоящего человека». Предание о гибели Ижевска, состоящего из нагромождения ребер и скелетов заводских труб, удивительно напоминает легенды о смерти Петербурга, под которым шевелится зыбкое болото, нижний мир смерти. В Петербурге навстречу Медному Всаднику и водному Змею в черно-желтом тумане встают бесчисленные мертвецы, чьими костями забучены ижорские топи, и несется призрак Акакия Акакиевича, отбирающего у прохожих шинели на Калинкином мосту. Даже его автора – Гоголя – петербуржец Набоков изображает одетым в «бутылочно-зеленый жилет с оранжевыми и изумрудными искрами, мелкими синими глазками; в сущности, он напоминал кожу какого-то заморского пресмыкающегося». По Набокову, Гоголь – один из создателей мифа о Петербурге – любил убивать ящериц тростью. Гоголь говорил о земноводной сущности обитателей дождливого Петербурга. Жители этого «финского болота» казались ему студенистыми амфибиями с жабьими рожами: какая-нибудь петербургская чиновница здесь желеобразно перетекала, как в царстве Нептуна, мимо луж под вечным зонтиком. Ее легче причислить к моллюскам, чем к позвоночным. В Петербурге поставили памятник южному гоголевскому Носу, страдавшему в финских болотах постоянным насмороком. А Ижевску больше подходит памятник Хвосту: именно он характеризует ижевскую «фауну», тоже родственную земноводному городу Гоголя. Хвост у крокодила – это обратный Нос.