ФИНСКИЙ ПЕТЕРБУРГ

«У меня возникло чувство жгучей зависти, что вотяки против финнов - «дикари» (...) что они живут в слепой темноте (...) И я чуть ли не сошел с ума от ужаса: в какой яме я жил до сих пор среди удмуртских лесов». «Мне все эти Перевощиковы и другие вотяки страшно надоели. Хочется не знать, не видеть их. Они же страшно мелочны, как мелочны вообще все вотяки». «(...) я скоро уеду за границу (секретно). Об этом не говори даже семье, т. к. вотяки узнают и дорогу закроют».
К. Герд, первый удмуртский «этнофутурист», обладатель «западного» псевдонима - одной из самых распространенных фамилий в Германии, Прибалтике и Скандинавии, сторонник «финляндского» пути развития культуры «Вотляндии», необходимость которого не осознана даже в наше время. Знаковой представляется попытка самоубийства Герда именно на улице Удмуртской. Финны, эстонцы и латыши, как и удмурты, долгое время были крестьянскими народами. Города на их землях основывали немецкие крестоносцы, шведские рыцари, славяне. Например, Таллин – значит «датский город», а название «шведской» столицы Финляндии – Турку восходит к новгородскому «торг», задолго до основания немцами Риги к югу от нее существовал приморский город Гробин (от славянского «гроб»), можно вспомнить и русский Юрьев (ныне Тарту) в Эстонии. Финские народы Прибалтики и латыши в своей культуре долго не имели собственных городских традиций в зодчестве. (Так, в Риге, основанной в средние века немецкими крестоносцами, даже в конце XIX века немцы составляли большинство ее населения – 43%, русские – 25%, латыши – 23%, остальные – 7%). Но свои городские традиции время потребовало сформировать сто лет тому назад, когда национальное самосознание прибалтийских народов – сначала финнов – резко обострилось. Если в начале XIX столетия ядро Хельсинки сформировала «петербургская» архитектура, и он стал называться «финским Петербургом», то в начале ХХ века «финский» модерн завоевал город на Неве – Петербургскую и Выборгскую стороны. Лесные и болотные персонажи «северного модерна» были связаны с эсхатологическим мифом Петербурга, со звериным стилем пермских финнов (коми и удмуртов), который в то время пополнил коллекцию Эрмитажа. Архитектура «северного модерна» сложилась в Финляндии на рубеже XIX и ХХ веков. Затем «чухонский модерн, украшенный какими-то головами леших» из Гельсингфорса (Хельсинки), через Выборг распространился на Петербург (главным образом, на «финский» берег Невы – Петроградскую и Выборгскую стороны). Финские зодчие творчески соединили объемы и языческую символику крестьянской избы, некие дикие природные формы сурового Севера (русская Карелия для финской интеллигенции была сказочной Меккой, как место действия героев Калевалы) с привнесенными в эти первозданные озерно-лесные края извне традициями крепостной, бюргерской и имперской архитектуры пришлых народов – шведских рыцарей, немецких крестоносцев и, наконец, петербургского ампира русских. Для этого синтеза был использован опыт, заимствованный финнами из международного авангарда. Петербургская культура приняла «чухонский модерн», почувствовав в нем родственные мотивы. Не случайно миф города на Неве символизировал исполинский алтарный валун «финского чернобога» - гранитный Гром-камень. Ему, как предполагают, поклонялись финские народы Ижорской земли. Именно на этом меченом молнией валуне Медный Всадник поднял на дыбы бешеного скакуна – полуязыческую Россию. Оттого «чухонские» звери и лягушки, ящеры и лешие и поселились на фасадах петербургских домов, как в Хельсинки или Выборге. Английский исследователь Д.Ричардс подчеркивал: «Хельсинки намного богаче в идиосинкратической архитектуре рубежа веков, чем любой другой народ Европы, за исключением Барселоны (драконы католического зодчего А. Гауди – К.И.) и, возможно, Брюсселя».
С незапамятных времен финны воспринимали природу как некое живое существо, обладающее душой. Поэтому природные мотивы были «определяющими» в архитектуре «северного модерна». Изображения стволов хвойных деревьев, еловых шишек и грибов, бородатых леших, медведей, волков и филинов, каких-то птиц с длинными клювами, лягушек и ящеров – все эти изображения переносили зрителя в удивительную сказку первозданной природы. Пластическое решение «чухонских» рельефов крайне скупо, намеренно огрублено под языческую древность, родственную пластике пермского звериного стиля. Не случайно крупнейшей коллекцией пермского звериного стиля обладает Эрмитаж, а первая иллюстративная публикация по пермскому стилю была издана в Петербурге в 1904 году, как раз перед блестящим рассветом архитектуры «северного модерна». Рельефы зверей, птиц, пресмыкающихся помещались обычно в «болевых точках» конструктивного каркаса. Таежная тварь, олицетворяющая стихийное могущество северной природы, словно смотрит из подземно-подвальных дыр, сторожит входы и выходы в нижний мир. Одним из важнейших атрибутов «северного модерна» в Петербурге и Хельсинки являются изображения леших и филинов. Филины взирают на людской поток, например, с дома по Невскому проспекту, против улицы Рубинштейна. Фасады отдельных домов в Хельсинки и Выборге украшены рельефными масками медведей – любимого зверя лешего. Не будет лишним напомнить, что на языках коми и удмуртов медведь и бык называются ошем, а к имени подземно-подводного Оша восходит прикамская река Иж и ижорская Охта. Против Петропавловской крепости в доме Е.К. Барсовой на Кронверкском проспекте в качестве «финских кариатид» выступают стилизованные фигуры каких-то пресмыкающихся – то ли ящеров, то ли тритонов. Уродливые, неуклюжие пресмыкающиеся представлены так, что кажутся «сдавленными» гранитной массой, как заключенные соседней Петропавловки. Пресмыкающиеся встречаются и в «северном модерне» Финляндии. В Финляндии художественные явления, родственные современному ижевскому этнофутуризму (соединение «деревенской», то есть финской и «городской», нефинской по происхождению культуры), уже прошли («период пробуждения нации») и блестяще воплотились в «северном модерне». Финский опыт и петербургско-финскую родственность Ижевска и Хельсинки надо использовать и в столице Удмуртии, например, при реконструкции фасадов типового жилья в центре города. Аналогии двух финно-угорских столиц проявились давно. Численность населения начиная с «золотого века» русской культуры и до сего времени была приблизительно равна. Композиционной целостности Хельсинки способствовало то, что столица Финляндии создавалась почти заново. Регулярность ансамблевой планировки помогла сделать центр Хельсинки парадным, представительным. Первые Генеральные планы «города Ижа» (1807) и Хельсинки (1817) разрабатывали зодчие-ровесники – С. Е. Дудин (1779–1825) и К.-Л. Энгель (1778–1840). Судьба зодчих различна. Дудин Ижевску очень быстро стал «не надобен», завод убил художника, могила его потерялась, а Энгель успел сделать гораздо больше: его талант финская столица приняла с благодарностью и почетом. И все же сделанное двумя зодчими в различных городах и в различных условиях сопоставимо. Указами Александра I был основан Ижевский оружейный завод (1807), а Хельсинки становится столицей Финляндии (1812). В эти детища Александра I и отправляются для разработки градостроительных планов два современника, получившие неограниченное поле деятельности и редкую удачу: иметь возможность построить целый город, свой город, с современной европейской архитектурой. Резкое прекращение строительства «города Ижа», разрушившее надежды Дудина, вызвало его нервную болезнь и его раннюю смерть. А размах работ Энгеля продолжался. Теперь же изучение аналогий двух столиц и опыт «финского Петербурга» были бы для Ижевска очень кстати.