Газета №22 (0723) / 2 июня 2005 г.
ЛОСИ И КРОКОДИЛЫ
Фрагменты рукописи книги Игоря Кобзева «Деревенский Петербург (Ижевск – град Петров: о сходстве несходного)».
Психологи давно заметили, что в различных городах и даже в отдельных городских районах характер жителей может существенно отличаться. Наш «Завод» тоже ставит свою печать на наших душах и лицах, метит живущих в нем коренных или новых «квартирантов». Что же это за метка и как она формировалась?
Ижевск возник не как вольный город со свободными жителями, а как крепостная промышленная зона с подневольным населением. Он был самым крупным в России населенным пунктом, в котором проживали лично несвободные люди.
По численности населения и по площади крепостной «Завод» выглядел большим, многолюдным, «городским», но по сути своей городом не был. Работа на безликого и казенного барина (завод) сочеталась с палочной военной муштрой и телесными наказаниями, вплоть до смерти. Жертву протаскивали сквозь строй своих же подневольных товарищей, а они били ее коллективно палками, и «никто» из них виноват не был. Показательное и принародное битье под барабанный бой проводилось на главном плацу – перед Михайловской триумфальной колонной.
Военно-заводской суд не защищал добровольные права личности, а принуждал к послушанию под страхом перед физическим наказанием. Приписанные к заводу мастеровые намертво прикреплялись к заводской земле и не имели права уходить с нее. Приписанным к зоне крестьянам иногда приходилось добираться к месту отбывания заводской повинности за сотню верст. В XVIII веке первых русских крестьян – возле «Завода» русских деревень еще не было – пригоняли на завод из дальних прикамских районов, расположенных близ устья Ижа. Одним из способов избежать заводской повинности было бегство. Это крайняя мера для крестьянина. Его вселенная ограничивалась родной деревней, землей предков, общиной. В эпоху крепостничества южная часть ижевских лесов и камский район вблизи устья реки Иж славились разбойниками: беглые нападали на купеческие суда, уходили в бурлаки, бежали в Сибирь. Тысячи беглых искали в Сибири легендарную страну Беловодье, где нет ни заводов, ни рекрутчины, ни начальников. Эпидемия поджогов Ижевского завода прекратилась только к середине XIX века. Может быть, поэтому в нашей мертвой промзоне так притягательны тема туризма и бегства (массовый исход ижевцев в Китай и Америку), тема жизни, природной и даже экзотической свободы. Здесь актуальны цирк и зоопарк, памятники Лосю (их в Ижевске уже два, второй поставлен во дворе дома, в котором размещается редакция газетв «День») и памятник беглому Крокодилу (первый из них – деревянный – установлен в 2004 году в Арсенале). Арсенальному Крокодилу пишут письма дети и придумывают ему имена. А у памятника Лосю встречаются молодожены, его «красят» в разные цвета выпускники вузов, к нему приезжают на сходки бандиты.
С 1807 года нестроевые жители казарменного Ижевска были одеты в одинаковые полувоенные мундиры «крокодильего» цвета, как и мундиры строевых. А вот панталоны и шинели у «крокодилов» были «мышиного», серого сукна. Весной вся зона покрывалась защитной тиной. Все ижевцы зеленели, словно нильские аллигаторы. В холодное время года крепостные мастеровые по приказу облачались в одинаковый серый цвет, цвет больничных халатов и солдатских шинелей.
В сравнении со стандартными и унылыми колористическими пристрастиями ижевцев, цветовая эстетика соседнего Воткинска – родины П.И. Чайковского – звучала безукоризненнее и благороднее. На улицах «адмиралтейского» завода можно было встретить много отставных моряков. Летом они ходили в белом, зимой – в черном. Цвет наградных кафтанов мастеровых у ижевцев и воткинцев тоже отличался при их общем покрое. У «ижевских крокодилов» он был зеленым, отдавал какой-то безвкусной какофонией и прыткой неожиданностью сонного, придавленного тиной военного устава, но внутренне агрессивного и зубастого аллигатора. У воткинцев же цвет кафтанов был черный – интеллигентный, достойный и скромный.
Замкнутые, отгороженные от мира и приниженные уставами и шпицрутенами, ижевцы находили выход из казарменной серости будней в жестоких гладиаторских боях друг с другом, приуроченных к церковным праздникам любви к ближнему – Рождеству и Пасхе. Причем на традиционные русские кулачные бои «крокодилы», по здешнему обычаю, шли с запрещенными в других местах мешочками, наполненными дробью, с ножами и ружьями. Ни одна из жестоких потех у нас не обходилась без убитых: если уж воевать, то «взаправду», «натурально». С настоящими выстрелами, кровью и убитыми, без воткинской театральщины. Дореволюционные газеты писали об Ижевске: «Много бумаги потрачено на изображение пьянства, драк, убийств и всевозможных безобразий, ареною которых служит Ижевск. Много писали об этом и в местных, и в столичных газетах». «Сколько молодых людей приносят горя ссылкой в Сибирь бедным матерям. Нож уже входит в обиход, с ним расстаются, лишь идя на работу, а в свободное время он всегда за сапогом. В Пасху, Рождество или Масленицу в Ижевске можно встретить молодежь, разгуливающую с топором или ножом в руке». «Редко, редко наша усыпальница бывает пуста от человеческих трупов, а местная больница никогда не бывает без 3–5, а иногда и без 10 раненных ножами и другими орудиями».
По сравнению с ижевскими оружейниками, словно засевшими в засаде и окопавшимися от неких внешних врагов, воткинские корабелы были открыты миру: филиалы воткинской верфи работали на морях и судоходных реках – в Крыму и Сибири, на Севере и Дальнем Востоке. Воткинцев, по традиции, брали на службу в элитный флот, и они на кораблях бороздили экзотические морские воды у берегов Европы и Африки, Индии и Америки.
На фоне драчливых ижевцев вежливые и меланхоличные воткинцы выглядели какой-то нездешней аристократической расой. Они казались гордыми и воспитанными «англичанами»: на воткинской верфи их обучали корабельному ремеслу королевские мастера из Великобритании. За поэтический, невоинственный нрав ижевцы прозвали воткинцев «чебаками», то есть мирной и нехищной мелкой рыбешкой серебристо-черной окраски: это были цвета воткинских кафтанов. Воткинцы привыкли обращаться друг к другу без мата, интеллигентно, на «вы». Вместо жестоких ижевских «ледовых побоищ» воткинские мастеровые устраивали в Масленицу «маскарад» – театральное взятие зимнего города – со снежками, смехом, песнями и пестрым переодеванием в турок, генералов с мочальными эполетами, «венгерцев» и «паяцев». Летом интеллигентные корабелы любили задумчиво играть на скрипке – «мы не крокодилы», а на закате не спеша скользить на лодках по глади багрового пруда и петь протяжные, «жалостливые» песни, которыми, по воспоминаниям француженки Фанни Дюрбах, заслушивались в «генеральском» доме Чайковских.
Символично, что хотя отец великого русского композитора И.П. Чайковский и начинал свою службу в Ижевске, но его гениальный сын родился в Воткинске – более мягком и более открытом миру поселении, чем Ижевск – барабанное царство мышиных шинелей из «Щелкунчика».
Самостоятельные и подчиненные только Петербургу гигантские заводы – Ижевский, военного ведомства, и Воткинский, горного департамента, – тем не менее входили в Сарапульский уезд с центром в купеческом и монастырском Сарапуле, относительно свободном от казарменной регламентации. Сарапул был гораздо меньше Ижевска по народонаселению и территории, но зато разнообразнее и колоритнее его. На берегу Камы лениво слонялись и смотрели на проходящие пароходы гордые бурлаки и пьяные матросы, вольнонаемные грузчики и заезжие актеры. В городе проживали удалые купцы, отставные военные, мещане и дворяне, отдыхающие от надоевшей службы. Костюмы здесь отличались домашним добродушием и провинциальным ухарством. Носили неуставные и своевольные венгерки – куртки венгерских гусар, голубые панталоны и малиновые фраки, а также атласные, бархатные и шелковые бухарские халаты, татарские шаровары и турецкие фески с кистями. По улицам неслись на тройках, а на Каме пели под гитару с цыганами и медведями бородатые купцы и отставные гусары. Их кутежи и попойки не были возможны в нашей зоне: шуметь, ходить в неуставной, расстегнутой одежде, торговать без разрешения на землях артиллерийского департамента и курить на улицах военного поселения строго воспрещалось.
Различие «казарменного» Ижевска и «домашнего» Сарапула сохранилось до сих пор. Несходство двух антиподов чутко подметил коренной житель Ижевска Сергей Жилин: «Я люблю Сарапул. Это неудивительно... Все-таки город-завод впитал в себя какую-то жесткую регламентацию, некое ограничение души. В Ижевске мне дорого то, что связано с детством, юностью, какими-то событиями жизни. Сарапул я люблю просто так. Под «просто так» имеется в виду русская душа, этакое уездно-провинциальное ухарство и беззащитность одновременно. Этот город домашний, здесь еще осталось понятие «двор», когда весь дом радуется за кого-то или горюет о ком-то... Стоило, выйдя из подъезда, пройти пять шагов, и в проеме арки открывалась Красная площадь – центральная площадь города, а там – Кама, и сердце мое билось сильнее...»
Другой коренной житель Ижевска – литератор Лев Роднов – «сверхпортрет» родного «города-завода» выразил в образе неуютного и суетного вокзала, в котором никто никуда не едет. Здесь лишь ждут чего-то в унылом дерганье стрелки на станционных часах, вздрагивают от криков громкоговорителя. Здесь «расстреливают» время жизни, слоняются по вокзалу «коренные» пассажиры и транзитники: «Вот – Ижевск. Город, в котором я сижу на пустых чемоданах и прячу опущенное в пол лицо. Чтобы никто не мог обвинить счастливого дурачка в неприличной улыбке».
Так полюбим же жизнь в любых проявлениях. Ведь все мы немножко лоси и крокодилы.