фото Пожилые наши сограждане годов рождения последних предвоенных лет, те, кому 22 июня 1941 года было больше пяти, но меньше четырнадцати, – вот они, дети Великой Отечественной войны.
Судя по их рассказам и воспоминаниям (опубликована пока лишь часть из присланного в редакцию), война прошлась по их судьбам ничуть не более милосердно, чем по судьбам взрослых. Боевые контузии у шестилеток, ампутация руки после осколочного ранения в ходе бомбежки – это факты из писем ветеранов. А главное – ничем и никем не измеренные трудовые усилия, вложенные мальчишками и девчонками в общий подвиг советского тыла. Плохо одетые и обутые, не всегда сытые, не представляющие себе, что можно сделать себе поблажку и пропустить школьные занятия, дети военной поры, можно сказать, оказались в режиме «самовыживания» - язык не поворачивается назвать их «иждивенцами» (хотя норма хлеба по карточке на них отпускалась как на иждивенцев). Забота о хлебе насущном для работающих с утра до ночи матерей и младших братьев и сестер лежала на этих голенастых и дочерна загорелых добытчиках. Все как один вспоминают огороды, прополку, сбор лесных даров. А «оладьи» из мороженой прошлогодней картошки вспоминаются как истинный деликатес. А кто измерит глубину человеческого горя маленьких тружеников, когда в дом приходила похоронка! Отцов провожали все, ждали писем, собирали посылки для фронта. Но ведь даже похоронок дождались далеко не все. Просто переставали приходить весточки с фронта… А на запросы в часть писаря отвечали – «в списках не значится», «пропал без вести»… И такие безобидные с виду слова сразу воздвигали невидимую стену между теми детьми, кто стал «официальным» сиротой при погибшем отце, и теми, кто и сиротой остался, но и гордиться геройски погибшим батей не мог. Это потом, когда появились понятия «ветераны» и «льготы», оказалось, как важно было иметь похоронку – тогда ты «член семьи погибшего (умершего) участника войны» и тебе государство уделяло крохи из своих закромов. То же самое и с категориями «ветеран труда», «труженик тыла». Да, пахали как проклятые, особенно в деревнях (но и в городах тоже). Но когда стали собирать документы – там все сгорело, там пропало, одному не зачли годы в стаж – слишком мал оказался для работника. С другой стороны, общаясь между собой, старики (Бог им судья!) строго судят тех, кто неправедным путем добыл справки и пользуется наравне с ними положенными государством льготами. Самое печальное, что, худо-бедно выжив в страшное военное лихолетье, дети войны зачастую и после нее не успели поймать свою «синюю птицу» удачи – ветераны пишут о голодовках 1947-48 годов – вот он зеленый-то хлебушек с лебедой, от которого открывается рвота. И безработицы хлебнули уже подросшие «подранки». А если и посчастливилось устроиться на завод, то на тяжелую, грязную, «черную» работу. Да, много пережито, много сделано (построено, добыто) их, детей войны, руками. Послевоенным поколениям досталось больше и сладкого, и умного. Но что поражает в речах этих, обожженных войной, людях – их незлобивость. Это при том, что обид и несправедливостей хоть лопатой греби. А вспоминается какое-нибудь голубенькое платьице, подаренное послевоенным летом юной выпускнице ФЗУ. Или кусок пиленого, твердого, как камень, сахара с прилипшими крупинками махорки. «Я ни о чем не жалею», - так говорят и пишут нам ныне 70-летние «дети войны», которым война не списала ни одной слезинки, ни крошки хлеба. Пусть светел будет вечер вашей жизни, дорогие наши ветераны! Мы ценим ваши золотые руки, чтим ваши труды и страдания. Мы вас любим.
Перед великим, поистине всенародным праздником Победы, наш проект «Дети войны» входит в свою кульминационную стадию – мы публикуем большую часть присланных и принесенных к нам в редакцию воспоминаний наших читателей, тех из них, кто пережил 1941-45 годы, будучи детьми и подростками. Напомним, что публикации этого проекта прошли в NN12,14 и 16 и в общей сложности в них «высказались» шесть ижевчан. Хочу отметить, что многие тексты, присланные для этого проекта, отмечены хорошим чувством стиля, в них присутствует «воздух» того времени, характерные приметы быта. Это говорит о большом творческом потенциале старшего поколения, может быть, не вполне востребованном в годы их молодости и зрелости. Тексты продолжают поступать. И нынешней публикацией мы не закрываем наш проект. Пусть выскажутся все, кому есть что сказать. Слово – детям Великой войны.
Валентин Иванович Астафьев
Смотреть не могу на пшенную кашу…
Когда началась война, мне было 8 лет. Жили мы в г. Борисове, недалеко от западной границы. Война приближалась быстро. 28 июня предприятие, где работал отец, объявило эвакуацию. Отец, мать, 4-летняя сестренка и я вместе с другими беженцами спешно на грузовике покинули город без вещей и продуктов. Через неделю немцы оккупировали Борисов. Наш путь на восток менялся в зависимости от фронтовых сводок. Такого стремительного наступления немцев никто не ожидал. Судьба забросила нас в Марийскую республику, в провинциальный Волжск. Нас поселили в 2-комнатной квартире вместе с семьей эвакуированных из Москвы. Через 2 месяца отец ушел на фронт. Зимой школа, где я учился, замерзла. Полопались батареи, классы и коридоры превратились в каток. Ремонтировать было некому, мужчин мобилизовали в армию. Проблему решили женщины, вернувшись к печному отоплению. Всю зиму 41-42 гг. мы вместе с учителями после уроков пилили дрова. В городе был введен комендантский час. С наступлением вечера все погружалось во тьму. В квартирах запрещалось включать свет, если на окнах отсутствовало затемнение. Появились нормы выдачи хлеба на работников и иждивенцев. Наша мама получала 500 г хлеба каждый день, я и сестренка по 300 г. Народ перешел на подножный корм. Заготавливалось все съедобное: грибы, ягоды, орехи, дикий лук и т.д. Те, у кого было хоть какое-то имущество, ездили по деревням, меняли одежду, патефоны, швейные машины на картошку и муку. Иногда местные власти помогали продуктами семьям фронтовиков. В 43 г. в нашей семье иногда стали появляться американская свиная тушенка и яичный порошок. В 44 г. нам выделили земельный участок, где мы выращивали просо, табак, овощи. Жить стало веселее. Каждый день я обмолачивал просо в ступке и варил пшенную кашу на всю семью. До сих пор смотреть на нее не могу. А было мне тогда 12 лет.
Георгий Зотиков
Стадион в Сталинграде
В начале мая 41 года мать, я (мне было 7 лет) и пятилетняя сестренка оказались на Кубани, в станице Динской, под Краснодаром, куда приехали отдыхать к маминой сестре. Отца, который служил в Тюменском военном училище, в отпуск с нами не отпустили. О начале войны мы узнали от нарочного из Краснодара, потом слушали во дворе школы выступление Молотова по самодельному приемнику школьного учителя. Мать ждала вызова от отца и денег на дорогу. Взрослые стали сдержанными и молчаливыми. И, как на грех, у нас с сестрой открылся сильный кашель. По совету местных бабок нас попарили в бане, но от этого стало еще хуже. Наконец вызов и деньги пришли, мы быстро собрались и тронулись в обратный путь. Он оказался нелегким и неблизким. На железной дороге уже вводился порядок военного времени. На Москву можно было уехать только по спецпропускам, расписание поездов было сломано. На запад двигались составы с воинскими частями и техникой, на восток - поток эвакуированных, первые эшелоны с ранеными солдатами и беженцами. Не помню, какими путями, но мы оказались в Сталинграде, где всех эвакуированных разместили на стадионе огромным табором. Было очень жарко, нам с сестрой становилось все хуже. У меня начались приступы удушья. Именно тут, на стадионе, один из «таборитов», пожилой еврей, оказавшийся детским врачом, поставил нам диагноз - коклюш в тяжелой форме - и даже написал заключение на бланке, скрепив подпись какой-то печатью. Эта бумажка потом нам в дороге очень пригодилась. И вообще, в «таборе» все друг друга старались как-то поддержать. Я не помню случаев воровства, мародерства, серьезных скандалов. Всех объединяла общая беда. После медосмотра и прохождения санпропускника нам разрешили посадку на пароход, который уходил на Куйбышев (ныне Самара). Пароход оказался перегруженным до предела, негде было присесть. Помощник капитана увидел, как мать мучается с двумя больными детьми, и разрешил нам, детям, ночевать на верхней палубе, рядом с рулевой рубкой. Сестре после этого стало заметно лучше, а я вроде как вышел из критического состояния, хотя окончательно поправился только через месяц.
Владимир Николаевич Фефилов
Мой «Алексей Маресьев»
Нас, детей, пригласили на новогодний праздник в военный госпиталь. Мы водили хоровод вокруг елки. Потом разошлись по палатам, где лежали неходячие. Я читал «Зимнее утро» Пушкина. Меня подозвал к себе боец. Я сел на краешек его кровати и с ужасом обнаружил, что у этого приветливого человека нет обеих ног и одной руки. Туловище, голова и рука. И все-таки он был очень красив – природное благородство в лице, а добрые глаза выражали огромную энергию. Мы разговорились. Он больше слушал, но как! Говорят, есть талант слушать. В мыслях унесся куда-то далеко. Крупная слеза прокатилась по щеке и остановилась на верхней губе. Тугой комок подступил к моему горлу – я разрыдался. А боец молча гладил меня по плечу. И я улыбнулся сквозь слезы. Глядя друг на друга, мы неожиданно рассмеялись. Он попросил меня принести ему свежего снега и еловую веточку. Сначала понюхал веточку, потом погрузил свое лицо в пушистый снег. Прощались мы как близкие друзья. Когда я уже направлялся к выходу, он протянул мне спрятанный в пустом рукаве кусок сахара, завернутый в тряпицу. Вечером мы с мамой пили чай из смородиновых стеблей вприкуску с настоящим сахаром.
Александр Сергеевич Новиков
А могло и бабахнуть…
Глухое таежное село в Томской области. Нет ни электричества, ни радио. В небольшой избе живем втроем – мама, ее младшая сестра (16 лет) и я (7 лет). Мама работает на лесозаготовках – валка, распиловка, все вручную, по пояс в снегу, вывоз с помощью лошадок. Живут там же, в бараках. Мы с теткой мыкаемся вдвоем. У соседа дровами все завалено, крытый двор полон скотины. А дрова кедр сибирский. У нас ни двора, ни дров, ни живности, но это не освобождает от налогов: сдать надо масло, яйца, шерсть и пр. Не сдашь - идет недоимка. Ситуация идиотская: живем в лесу, а топить печь нечем, дров нет. Попробуй возьми дерево без разрешения – тюрьма! Да и как его из леса вытащить? Купить дрова не на что, продать нечего. В доме холод. Окна промерзли. И по ночам мы с теткой выходили «на промысел», воровали жерди, которыми был обнесен колхозный огород. Но это не дрова. Сгорают моментально, а тепла никакого. Несколько раз я таскал дрова у соседа. Кедровые желтоватые душистые смолистые… Почему у них не было собаки? Один из его сыновей как-то сказал мне: «Кто-то ворует дрова. Мы забили патрон в полено». Представьте себе разлетевшуюся среди зимы печку (Бог миловал)… Через год у нас появилась коровенка. Жила она в сенях, потому что стайку давно сожгли на дрова. С появлением коровы приходилось чередовать заготовку дров с добычей сена. За ним надо было идти несколько километров к колхозным стогам. Зимой еда картошка, хорошо, что она была. Хлеба почти не было. Это сейчас сотни сортов картофеля, а тогда был один - розовая скороспелка. Рожала она через год, поэтому садить старались побольше, не только у дома, но и в поле. А как ее с поля взять? Лошади все в работе. В лучшем случае, быки, и они все были замучены, голодные и худые. Встанут посреди грязи и хоть ты его убей, ни с места! …Придешь в школу утром, печки еще догорают, дверцы открыты, пышут жаром. Полутьма, горит одна керосиновая лампа. Перед началом уроков построение, исполняем гимн. После уроков собираемся у владельцев учебников переписать условия задачи, что-то прочитать. Зимой катание! Лепили из навоза лотки, обливали водой и катись-вертись, пока о другого не торкнешься! Были какие-то самодельные гнутые лыжи, которые крепились веревками. Летом день тянется вечно. На мне прополка грядок и сорняки в поле да 20 соток картошки. А с фронта шли похоронки почти всем, нам – тоже…
Владимир Евгеньевич Афанасьев
Когда в доме нет съестного, голод переносится легче
1 августа 41 г. мама тащила меня, 6-летнего дылду, почти на руках, с ж/д вокзала к своей сестре, она ближе всех жила от вокзала. А уже 5 августа мы перебрались за Волгу, к деду. В обед дед принес центральную газету: «Это им за твоего отца!» - и прочел сообщение о том, как наши самолеты бомбили Берлин. 10 августа начались бомбежки Калинина. С трудом упросили прийти врача, он сказал - об эвакуации и не думайте, не выживет. Переборка была фанерная, я все слышал, и стало мне так обидно - столько пережить с 22 июня, вернулся к родным и - на тебе! - пора умирать. Я тихо заплакал. 12 октября мы отступали по Московскому шоссе. Шли сотни людей вперемешку со скотом, мычат недоенные коровы, блеют овцы. Мать несет меня на руках, иногда подсаживает на доверху загруженную телегу. Рядом идет великолепный баран и горько блеет. К ночи выпал первый снег. До утра ждали паром через Волгу. Оккупацию переждали в Кашине, вернулись в Калинин после освобождения 3 января 42 года. Дом деда сгорел. Мы жили на кухне в чужой квартире. Пахло довоенными столовыми специями. Мама устроилась на работу, виделись мы редко. Когда в доме нет съестного, голод переносится легче. В 43 г. в нашем дворе появился мальчик Витя Клягин. Каким-то чудом его вывезли из блокадного Ленинграда. Лицо у него было серое, одутловатое, передвигался он мало и медленно, часто останавливался и будто о чем-то думал. Он один уцелел из всей семьи, родителей убило бомбой на улице. Бабушка умерла. Витя выжил, питаясь обойным клеем – 22 июня в квартире был ремонт, наклеили новые красивые обои… В 43-м я поступил в 1 класс. На большой перемене нам выдавали кусок хлеба, посыпанный сахаром. Хлеб мочили водой, чтобы все крупинки сахара остались на хлебе. Мой сосед по парте никогда не ел свой «бутерброд», складывал в продолговатую жестянку. В школу он приходил за едой для своей маленькой сестренки, а сам вскоре умер от голода. Калинин бомбили до 44 года. Около полуночи, когда по репродуктору звучал Интернационал (гимна еще не было), завывали сирены. Во время тревоги я залезал под кровать, но не от страха, а от осколков стекла, если бомба разорвется где-то рядом. Когда бомбить не прилетали, горожане шутили: «Уж полночь близится, а германа все нет!» За время войны я получил четыре контузии - 22 июня 41 года боевую и три бытовых.